Слово архимандрита Исаакия (Виноградова) (+1981г.) накануне дня памяти преподобного Серафима Саровского.

Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

В то время, когда жил наш великий поэт Пушкин, когда уже строилась первая на Руси железная дорога, когда недавно только отгремели выстрелы на Сенат­ской площади при усмирении так называемого восстания декабристов, многие русские люди устремлялись мыслью и душою на запад, куда прорубил окно еще Петр Великий, заимствуя оттуда, наравне с хорошим, и многое худое и чуждое русскому духу: маловерие, даже неверие, излишнюю роскошь жизни, неуважение к нашей стране. В это самое время в тиши Саровских дремучих лесов жил и спасался великий угодник Бо­жий, преподобный Серафим. Он в одном своем лице соединил все виды труднейших подвигов древности: и пост, и молитву, и отшельничество, и даже столпниче­ство, и молчальничество. Тысячами шли к нему люди за словами наставления и утешения. И всех их принимал он с радостным, светлым лицом, кланялся каждому в ноги, целовал пыльные лапти пришедших к нему бого­мольцев и почитателей и даже среди зимы приветствовал их словами: «Радость моя! Христос Воскресе!»

Он сам был небесной радостью, светлою улыбкою перед тяжелыми испытаниями, постигшими нашу ро­дину вскоре после его кончины в 1833 году. Прозорли­выми очами он видел и неудачу Севастопольской кам­пании, и всю последнюю историю нашу, а чем даже жутко говорить… Он, бывало, говорил своим близким: «Радость моя! Если у тебя будет печаль на сердце или радость какая, — ты после моего кончины приди на мою могилку, расскажи мне все как живому, а я, если будет мне милость от Бога молиться за нас у Престола Божия помогу тебе». (Отец Исаакий плачет.) И мно­гим он действительно помог уже после своей смерти.

Родился святой преподобный Серафим в старинном нашем русском городе Курске, был третьим ребенком в благочестивой семье купцов Мошниных. Отца его звали Исидором, мать — Агафией, старшего брата — Алек­сием, сестру — Пелагией. Отец его кроме торговли брал еще подряды на постройку зданий, по тому времени «высотных» больших домов и церквей. Мальчика назва­ли Прохором по имени святого, в день которого он был крещен. Отец скончался, когда этому ребенку было лет пять-шесть. Мать его, энергичная женщина, взяла на себя постройку тех зданий, которые начал, но не ус­пел закончить ее муж.

К этому времени относится то событие, которое указало ей на особую милость Божию к младшему ее сыну и на особую дальнейшую его судьбу. Осматривая с ним строящуюся колокольню Казанской церкви (и теперь еще существующей в Курске), она не замети­ла, как резвый мальчик подбежал к краю площадки на верху колокольни, еще не имевшей перил, глянул вниз и свалился на землю с большой высоты. Разрывая на себе волосы от отчаянии, упрекая себя за невнима­тельность, сбежала с лестницы несчастная мать, ожидая увидеть на земле бездыханное тельце — и что же! Она не верит своим глазам: ребенок стоит перед ней живой и совершенно невредимый, без единой царапинки. Когда стали его расспрашивать, он мог только ска­зать, что при падении его удерживало что-то упру­гое, как бы крылья выросли у него, и он плавно и спо­койно спустился на землю и стал сразу на ножки. Это было явное чудо, и вся семья прославила Бога.

Вскоре после этого стал маленький Прохор учиться грамоте у ближайшего псаломщика, водя указкой сперва по строкам Часослова, потом Псалтыри, а затем стал читать и жития святых, которые полюбил на всю жизнь.

В возрасте десяти лет он тяжело заболел. Врачи не смогли назвать этой болезни и отказались лечить ее, сказав, что ребенок должен умереть. Время было лет­нее, мальчик находился в полусознательном состоянии и к довершению тревоги матери сказал ей: «Мама, сегод­ня будет у нас в гостях Царица Небесная!». Каждая из вас, матерей, подумала бы так же, как и она: «Видно, не жилец мой мальчик на этом свете, и возьмет его душеньку с Собой Царица Небесная!» Между тем она и не знала, что как раз в этот день по городу Курску носили икону Божией Матери, так называемую «Курскую-Коренную» («Знамение»), которая обычно находилась в монастыре вблизи Курска, но часто посещала дома благочестивых людей, желавших отслужить перед нею молебен. Ее проносили крестным ходом по соседней с домом Мошниных улице, когда внезапно набежали грозовые тучи на безоблачное до того небо разразился сильный дождь. Спасаясь от этого дож­дя, сопровождавшее икону духовенство вошло во двор Мошниных и внесло туда икону. Видя это, мать Про­хора пригласила их войти в дом. Внесли икону, маль­чик оживился, попросил отслужить молебен и по окон­чании его сказал: «Видишь, мама, вот и побывала у нас Царица Небесная». К вечеру Прохору стало гораз­до лучше, а на другой день утром он встал совершен­но здоровым.

Продолжая свое учение, маленький Прохор изу­чил и арифметику, насколько это было нужно для того, чтобы помогать старшему брату Алексею торго­вать в их небольшой лавочке. Занятие приказчика было очень тяжелым крестом для мальчика, всей душой стре­мившегося к Богу. Он за послушание продавал разные хозяйственные товары, не очень умело записывал приход-расход, а мысли его были в это время в Пале­стине или в пещерах Киевских…

Так шло время до семнадцати лет, когда Прохор объявил матери свое решение уйти в монастырь. Не стала возражать против этого умная и благочестивая мать, только сказала ему: «Я не смогу тебе посовето­вать полезного на этот счет. Ты сходи в Киевскую Лав­ру, побеседуй там со старцами и сделай так, как они тебе укажут». Послушался юноша этого совета, взял благословение у матери и отправился с котомкой за плечами пешком в Киев. Там поклонился он мощам Киево-Печерских чудотворцев, со свечкой в руке обойдя пещеры и прося у каждого благословения на пред­стоящий подвиг, а затем обратился н известному в то время схимнику Досифею, жившему недалеко от Лав­ры. Он указал юноше Саровскую обитель в соседней с Курской Тамбовской губернии и сказал, что там он найдет покой душевный и обретет спасение. Вернулся в Курск Прохор, чтобы попрощаться с родными, полу­чил от матери благословение и драгоценнейший пода­рок, который хранил всю жизнь: железный крест и Библию, — и опять отправился в путь.

Звонили ко всенощной 20 ноября, в канун праздни­ка Введения во храм Пресвятыя Богородицы, когда подошел к воротам монастыря рослый, краснощекий, голубоглазый юноша с тем, чтобы провести в этой оби­тели всю свою оставшуюся жизнь и отойти ко Господу в глубокой старости, снискав себе любовь и уважение всей братии и многих тысяч богомольцев. Послушания у него сперва были трудные: он был и лесорубом, за­готовляя дрова для монастыря, работал и в пекарне, начав с печения хлебов и дойдя до высокого звания про­сфорника, пекущего просфоры для Святого Таинства Евхаристии, был и плотником, и столяром. Как человек грамотный, нес послушание на клиросе в качестве чте­ца и певца. Все он исполнил охотно, усердно, с радос­тью, с улыбкою на своем молодом, привлекательном лице. Старшие монахи радовались, гляди на неге. Когда они сами уставали от долгих служб и еле стояли на ногах (у многих старцев от долгого стояниия делается расшире­ние вен), то молодой послушник, бывало, взглянет на них и улыбнется — не с озорством каким, а просто от радости, что и он славит Бога, и этой улыбкой подбод­рит их, и снова они все вместе с воодушевлением поют «Точна Ангел ты у нас», — говорили старцы.

Пришлось ему претерпеть и некоторое испытание. В то время посылали молодых послушников собирать средства на монастырь; довелось и Прохору отправиться со сборам в родной свой Курск. Матери он уже не за­стал н живых, посетил только могилку ее. Брат его был в это время уже зажиточным купцом, хорошо принял его, сам пожертвовал на монастырь значитель­ную сумму денег и у знакомых собрал, так что Про­хор вернулся и Саровскую обитель с более обильным подаянием, чем другие сборщики.

Когда встал вопрос о пострижении в монашество достойнейших послушников, то игумен, мудрый ста­рец Иосиф, предложил постричь Прохора и дать ему совсем новое имя Серафим, что в переводе значит — «пламенный, горящий». Такими изображает Священное Писание высших Ангелов, горящих любовью к Богу и к людям. Это имя действительно очень подходит к препо­добному. Через некоторое время был возведен препо­добный Серафим в сан иеродиакона и мог теперь уча­ствовать в богослужениях, призывая людей к молитве своим диаконским орарем, который и изображает собою крыло Ангела.

Однажды было ему замечательное видение. После малого входа, когда диакон должен обвести орарем всех предстоящих с возгласом: «И во веки веков, Аминь», святой Серафим остановился посреди амвона лицам к народу в изумлении и не мог произнести ни слова. Лицо его то бледнело, то вспыхивало румянцем, глаза были устремлены вверх, к куполу храма, весь вид его вы­ражал глубочайшее благоговение и изумление. Муд­рый игумен велел двум другим диаконам взять его под руки и ввести в алтарь, ни о чем не спрашивая. Всю обедню простоял там преподобный не говоря ни слова, но когда настало время — спокойно причастился Свя­тых Таин. На вопрос игумена он поведал ему, что, стоя на амвоне с орарем в руке и готовясь произнести положенный возглас, он поднял глаза вверх и увидел, что купол храма как бы разверзся и сверху, с голубого небо пускался Сам Господь Иисус Христос, окружен­ный множеством Ангелов, которые «как пчелки» (по образному выражению преподобного) толпились и ле­тали около Него. Спустившись на амвон, Господь на-правился к Своей иконе, находящейся справа от Цар­ских врат, и вошел в нее, как в дверь, но перед тем обернулся и меня, убогого, особо благословил, расска­зывал святой Серафим.

Удостоился он и получения сана иеромонаха и мог теперь не только присутствовать при совершении ‘Га­инства Евхаристии, но сам претворять хлеб и вино в Животворящие Тело и Кровь Христову.

Общительный, даже веселый, отец Серафим боль­ше всего все же любил уединение и молитву. Он об­любовал себе в глухом лесу выстроенную там одним из монахов избушку и попросил разрешении у игумена и архиерея поселиться там. Ему разрешили, и он, затк­нув за пояс свой топорик, взяв на спину котомочку со своей Библией и небольшим запасом хлеба и соли, в самодельных лаптях отправился туда, в свою «даль­нюю пустыньку». Там он читал и молился целыми дня­ми, бродя по лесу и погружаясь в размышления о еван­гельских событиях. Живописная местность давала пищу его воображению и побуждала давать библейские названия любимым местам: ручеек назывался у него Иор­дан, и около него вспоминал он Крещение Господне и пел положенные в этот праздник стихи. Небольшой при­ток этого ручейка был у него «поток Кедронский». Зеле­ный пригорок изображал у него гору Фавор, и, прохода туда, переживал он Преображение Господне; была и «гора Елеонская», с которой возносился Господь наш Иисус Христос. Читал он Библию и вообще духовные книги всегда стоя, считал себя недостойным беседовать с Господом сидя. Так жил он много лет почти в полном одиночестве, приходя лишь изредка в монастырь при­частиться Святых Таин и пополнить свои небольшие запасы хлеба и соли. Некоторые овощи развел он на даль­ней пустыньке сам, собирал и траву «снитку», из кото­рой варил похлебку или употреблял ее в сыром виде.

Появление преподобного Серафима в глухом лесу смутило «настоящего» хозяина этих мест, большого медведя. Сперва он опасливо присматривался к при­шельцу, но потом убедился, что человек не замыш­ляет против него никакого зла. Однажды, проголодав­шись, подошел он близко к келье. Преподобный дога­дался, что зверь голоден, отрезал краюшку хлеба, посыпал ее солью (это угощение любят все живот­ные, и домашние, и дикие) и, осенив крестным знаме­нием себя и зверя, подал ему. Медведь съел и с тех пор стал приходить к отцу Серафиму за подачкой, нисколько не боялся его и даже слушался. Монахини соседнего женского Дивеевского монастыря рассказы­вают такой случай. Однажды они пришли к старцу Се­рафиму. Дело было летом. Они сидели на срубленных пеньках в лесу, и отец Серафим с ними. Вдруг во вре­мя беседы услышали они сильный треск сучьев в лесу и, оглянувшись, с ужасом увидели на опушке леса огромного медведя. Они было закричали, бросились бежать. С удивлением услышали они голос отца Сера­фима, который, обращаясь к зверю как к разумному существу, говорил; «Что же это ты, Косолапый, на­пугал моих сирот? Поди-ка лучше принеси нам чего нибудь вкусного, а то мне нечем их угостить. Ступай-ка, ступай». Медведь тихонько зарычал, как бы согла­шаясь, тряхнул своей треугольной башкой и направился обратно в лес. Беседа продолжалась, и сестры совсем позабыли о медведе. Вдруг опять послышался треск сучьев, и на полянку ввалился тот же медведь, неси в зубах сверток бересты, в котором оказался сотовый мед. Ведь и слово «медведь» означает, что он ведает, где есть в лесу мед от диких пчел, и на этот раз Мишка оправдал свое название. Он положил сверток н ногам преподобного, а тот встал, ушел в избушку и вынес оттуда своему «другу» кусок хлеба с солью, после чего косолапый спокойно удалился.

Мы не должны особенно удивляться этому. В жити­ях святых часто встречаем мы примеры того, что ди­кие звери не трогали их и слушались. Так было и до грехопадения Адама в раю, когда все животные при­знавали над собою власть человека и повиновались ему. После грехопадения человек потерял свой внутренний душевный мир, и звери ощетинились на него и оскали­ли свои зубы. В редких случаях, когда находит снова подвижник этот внутренний мир, когда восстанавлива­ет в первозданной чистоте свою душу, и дикие звери перестают угрожать ему, а становятся его друзьями.

Враг рода человеческого не мог допустить, чтобы такой светоч разгорался все сильнее, и вознамерился погубить его через злых людей. Три злодея подошли к преподобному днем с целью ограбить его избушку. «Ты, монах, верно, много денег накопил, к тебе приходят люди, подают тебе. Говори, где хранишь деньги?» Пре­подобный Серафим в это время рубил дрова. Он был тогда еще не старый, рослый, сильный и мог бы с топором в руках хорошо защищаться и даже прогнать разбойников. Но он прежде всего отбросил свой то­пор, чтобы не было этого искушения, и спокойно от­ветил им: «Денег у меня нет, все мое сокровище за­ключается в Библии и в иконе, которая висит в избушке» (икона эта — «Умиление», где Богоматерь изображена без Младенца, подчеркнуто Девою, со сложенными ка груди руками, вероятно в момент Благовеще­ния). Вошли в избушку злодеи, перевернули в ней все и, не найдя денег, от злобы искалечили преподобного: били его, топтали ногами, ударяли обухом его же то­пора, проломили ему голову и спинной хребет и ушли, оставив его едва живого, истекающего кровью. Немно­го отлежавшись, преподобный Серафим ползком до­брался да монастыря, где привел в ужас всю братию своим видом. Долго проболел он и на всю жизнь остал­ся калекой, горбатеньким, каким вы видите его на иконах. По выздоровлении уговорили его монахи не уходить далеко от монастыря, и преподобный Сера­фим должен был расстаться со своей любимой дальней пустынькой. Поселился он теперь все же не в самом монастыре, а недалеко от него, в «ближней пустынь­ке», и продолжал вести прежний образ жизни.

Не может укрыться город, стоящий на верху горы, светильник ставят на подсвечнике, а не держат его под спудом. Услышал народ, что есть в Саровской оби­тели старец Серафим, который всех с любовно прини­мает, утешает, дает добрый совет — и потекли к нему толпы народа. Трудно себе представить, но в иные дни приходило к его келье до трех тысяч посетите­лей, и никто не отходил от него «тощ». Начались ис­целения таких больных, от которых уже отказались врачи. Так, привезли к нему одного богатого и образо­ванного человека, судью по профессии, Мотовилова, который был болен тем, что все суставы его ослабе­ли, и он несколько лет лежал в постели без движения. «Верите ль Вы, Ваше боголюбие (такое обращение придумал сам преподобный), что может Господь Бог Вас исцелить через меня, убогого Серафима?» И, по­лучив удовлетворительный ответ, поднял его за руку велел идти своими ногами, которые сперва дрожали подгибались, а затем быстро окрепли. Этот Мотови­лов, хотя и светский человек, сделался затем как бы учеником и другом преподобного, часто навещал его и оставил нам замечательные записки, в которых подробно изложены беседы со старцем Серафимом. 

Но среди посетителей оказывались иногда и неверу­ющие, и просто любопытные, и все же большинство их, обвеянные лаской старца, возвращались домой ду­ховно исцеленными и возрожденными. Некоторые в про­стоте души приходили даже спрашивать, где найти украденную вещь или как поступить в тех или иных случаях, очень далеких от духовных интересов. Так, пришла однажды к нему одна птичница и поведала, что дохнут у нее индюшата. Выйдут погулять, промочат лапки в росистой траве и гибнут. А барыня строгая, уже предупреждала ее о наказании. «Чем мне их лучше кормить, научи, батюшка Серафим!» Задумался препо­добный. «А ты корми их отрубями, сделай из них шари­ки и корми!» Прошло недели две — приходит та птич­ница радостная, веселая поблагодарить батюшку за доб­рый совет: перестали гибнуть индюшата, и барыня довольна, а все только удивляются. Ликует преподоб­ный, что водворился мир в душе несчастной женщи­ны, всецело зависящей от воли и каприза своей госпо­жи. И когда убеждали его друзья поберечь свои силы и не принимать так много народу, он с улыбкой отвечал: «У всех ведь свои индюшата, всем надо помочь!» 

Однако в монастыре стали косо смотреть на такое обильное стечение народа. Другие, более старые мо­нахи говорили: «Мы так же постимся, и молимся, и Богу служим, как отец Серафим. Почему это к нему идут, а к нам — нет? Только лишний соблазн в мона­стыре, и женщины сюда приходят!» Дошло дело до архиерея Тамбовской епархии, и он нашел нужным запретить отцу Серафиму принимать посетителей. Крот­ко и беспрекословно подчинился зтому решению пре­подобный. Но попросился уйти в затвор. Игумен разре­шил ему это, и в течение нескольких лет никто в мо­настыре не видел лица его, не слышал его голоса. На оконце своей келии он молчаливо клал корочку хлеба, или щепотку соли, или капустный лист, показывая этим, что следует ему принести для пропитании. Взгру­стнулось монахам, что не видят они светлого привет­ливого батюшки Серафима. Даже те, которые были против него, начали скучать о нем. И Пресвятая Дева, не раз удостаивавшая Своим посещением келью пре­подобного, явилась ему и повелела выйти из затвора.

Когда уже достиг святой Серафим преклонного воз­раста и созрел духовно, в одном из соседних монасты­рей не оказалось игумена. Никак не могли там решить, кого из братии поставить игуменом. Один казался слиш­ком строгим, другой — слишком мягким, третий был высоким молитвенником, но не умел вести хозяйства монастырского, четвертый был практичным хозяином, но упускал духовные нужды братии, и так далее. Обра­тились к преподобному Серафиму с просьбою принять на себя игуменство, и он даже сам поколебалса и допу­стил ненадолго в себе мысль: «А почему бы мне в самом деле не сделаться игуменом во славу Божию?» Но вскоре понял он, что нет воли Божией на это, и за свой, как он стал считать, «гордый помысел», решил себя наказать. Летом в лесу выбрал он большой гладкий камень, при­бил к соседнему дереву свою икону «Умиление» и, стоя на коленях с воздетыми руками, молился так часами. Зимой он втащил камень чуть поменьше в сени своей кельи и молился там. Если бы сложить все то время, что он провел в такой коленопреклоненной молитве, то получилось бы тысяча дней и ночей, т. е. около трех лет. Так в ХIХ веке возродился в лице преподобного Сера­фима очень древний подвиг столпничества. Об этом ник­то не знал до самой его кончины, незадолго до кото­рой сообщил он об этом своему духовнику.

После своего пострижения в схиму старец Серафим стал вести еще более строгий и уединенный образ жизни. Собственными руками сделал он себе дубовый гроб — колоду. Рубится большое дерево, отрезается нужный размер по длине, а затем отпилилвается одна треть по­перек (это будет крышка гроба), и большая часть вы­далбливается внутри для самого гроба. Опилки кладутся внутрь вместо подушки. В этом гробу и спал иногда преподобный, стараясь приготовиться к смерти.

В канун своей кончины в 1833 году святой Серафим был особенно светел и радостен. Это был Новый год — 1 января. Он вместе с другими причастился в храме Святых Таин и остальную часть дня провел одиноко в своей келье. К вечеру соседи слышали, как он пел пас­хальные стихиры, исполнил весь пасхальный канон. Рано утром 2 января обходивший кельи монахов «будильник» Павел заметил, что фонарь его тускло горит в коридоре, а около двери преподобного Серафима пахнет дымом. По монашескому обычаю он произнес: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Хри­сте Боже наш, помилуй нас!» Изнутри должны отве­тить: «Аминь». Но возгласа не последовало. Тогда он начал стучать в дверь сперва тихонько, потом все силь­нее и сильнее. Опять молчание. Тогда Павел забеспокоился, забил тревогу. Собрались жившие по соседству монахи, без особого труда открыли запертую изнутри дверь, и тогда из кельи в коридор повалил густой дым. Оказалось, что тлеет полотно на столе от упавшей на бок свечки. Это легко потушили, серьезного пожара не произошло. У отца Серафима всегда горело много свечей, воткнутых в песок; эти свечи давали ему посе­тители, прося помолиться о своих нуждах. Он писал, например, на свечке: «О болящей Анне» или «О путе­шествующем Петре», зажигал их и следил за ними во время своего вечернего правила. Если нагибалась свеч­ка, обтекала, почти падала — это было ему знаком, что с человеком неладно. Он усиливал об нем свою мо­литву, пока огонек этот не выравнивался.

Покончив с тушением пожара, вошедшие монахи стали звать преподобного, но он не откликался, стоя на коленях перед иконою со сложенными крестообраз­но на груди руками. Лицо его было бледно, глаза за­крыты, думая, что он уснул на молитве, стали его трогать, трясти за плеча и вскоре убедились, что душа его уже отлетела ко Господу. Весть об этом моментально разнеслась по монастырю, и тут только вспом­нили предсказание преподобного, что кончина его от­кроется пожаром. Так это и случилось. Икона Божией Матери, перед которой скончался преподобный Сера­фим, стала с тех пор называться «Умиление», и ей установлен праздник тоже 2 января, в день кончины преподобного Серафима. Замечательно, что Воронеж­ский архиепископ Антоний в ту же ночь узнал о кон­чине преподобного, хотя тогда не было еще ни радио, ни даже телеграфа. Он сказал утром своему келейни­ку, что старец Серафим скончался.

А через семьдесят лет было торжественное открытие мощей преподобного Серафима и прославление его — уже как святого. Радостно звонили колокола всех церк­вей Саровской обители, десятки тысяч народу собрались на это торжество, и действительно, по слову преподобно­го Серафима, «среди лета была Пасха». На торжестве открытия мощей совершилось много чудес. Камень, на котором молился преподобный Серафим в лесу, был раз­ломан богомольцами на малые кусочки, и во многих бла­гочестивых русских семьях до сих пор хранятся такие кусочки как святыня. Есть и у меня такой, любовью ду­ховных чад моих мне поднесенный. Другой же камень поменьше, на котором стоял святой Серафим зимою в сенях, остался в Саровской обители.

Все зто происходило уже на моей памяти, в 1903 году, когда мне было восемь лет. Но еще раньше про­давали брошюрки о «старце Серафиме», и на обложке было изображено, как он из рук кормит медведя. Я чи­тал это жизнеописание и увлекался им, когда мне было лет пять-шесть. Пытался даже подражать ему. В даль­нем углу сада в нашей усадьбе положил я камушек, повесил вблизи на дереве иконочку и убегал туда мо­литься. О чем молился я тогда? Не помню. Но знаю одно, что та молитва моя была лучше и чище тепе­решней (плачет).

Обращаюсь я и теперь к святому Серафиму, особен­но в настоящие тяжелые для меня дни. Жалею я, что нет у меня такого же камня, на котором должен бы и я стоять в наказание за свою дерзкую мысль, что могу я сменить свою архимандритскую мантию на другую, по­лосатую, и смогу тогда принести какую-то пользу. Вмес­то такого камня будете для меня вы, не любящие меня. Не зная сами того, вы оказываете великую услугу моей душе, исцеляя ее от помыслов гордости, избавляя ее от того, чтобы я ударил своим новым жезлом на вас так! (полушутя ударяет жезлом об пол так сильно, что гул идет по всему храму. Полуглухие, закутанные в шали бабушки смотрят с испугом и спрапшвают друг друга: «На кого это он так рассердился?!»)

Таков был святой, память которого мы сегодня чтим. Святой, особенно любимый нашим народом, можно бы сказать — «народный святой». Будучи в сане священника, он не переставал ходить в лаптях. Как сказал один проповедник, под черной мантией его как бы чувствовались сложенные белоснежные крылья серафи­ма. Да покроют же эти крылья всех, кто его любит и почитает. Аминь.

1/14 января 1956г.