Слово священномученика Иоанна Восторгова (+1918г.) в неделю Ваий

Самоубийства — бичь современности.

Общее воскресение прежде Твоея стра­сти уверяя, из мертвых воздвиг еси Лазаря, Христе Боже (Тропарь праздника).

Достопочтенный настоятель этого храма и прихода обра­тился ко мне с предложением и просьбою сказать поучи­тельное слово за нынешним торжественным богослужением. Случайный гость и проезжий в здешней местности, не зная настроений и духовных нужд населения, я спросил его, о чем всего лучше и полезнее мне говорить. На вопрос я получил быстрый и решительный ответ: «Скажите об убий­стве и особенно о самоубийстве; мы в Харбине только и слышим о такого рода печальных событиях».

Так определяется сам собою, братие, предмет для на­шего сегодняшняго собеседвания. Увы, не в одном Харбине, — во всей России надлежит теперь беседовать о том же. Грустно и тяжело говорить о таких предметах, грустно омрачать таким словом радость великого праздника, но, вспомните, Сам Спаситель в этот редкий день Своей жизни, в день Своего торжества и радости, вступая со славою, как Царь, в священный город, сретаемый радостно народом, — и Он, как сказано в евангелии, воззрев на град, плакася о нем, — плакал о судьбе города и народа… Так печаль была приобщена к нынешнему празднику в самый день его действительного, а не воспоминательного, как теперь, совершения. И затем, если вы вдумаетесь в смысл ныне празднуемого события, в связи его с пред­шествовавшим воскрешением Лазаря; если вы вдумаетесь в уроки, которые ныне св. Церковь в своих молитвах и песнопениях преподает верующим, то увидите и услы­шите прямой ответ на вопрос о том, откуда у нас это беснование убийств и самоубийств, и притом не в каче­стве отдельных печальных событий, а как целое настрое­ние жизни, как страшная зараза, как знамение времени, и где выход и спасение из этого страшного и гибельного по­ложения. В самом деле, песнь церковная, сегодня так ча­сто воспеваемая и притом выражающая самую сущность празднуемого события, учит нас, что Спаситель, уверяя нас во всеобщем воскресении, пред Своими страданиями воздвиг Лазаря из гроба; и другая песнь, такая же по зна­чению, опять вводит нас в тот же круг дум и раз­мышлений: «Спогребшеся Тебе крещением, Христе Боже наш, бессмертныя жизни сподобихомся воскресением Твоим…»

И мы уверяем, мы призваны проповедывать, мы непоколебимо и глубочайше убеждены, что именно в забвении современными людьми истины всеобщего воскресения, в заб­вении и оставлении мысли о бессмертной жизни и в перемещении всех интересов и всего внимания к жизни земной, — ­в этом корень того зла, которое ныне так удручает все человечество.

Как?! — спросят и подумают иные. Как! Не против ли? Казалось бы, что если все внимание наше обратить на жизнь земную и на ея интересы, то в таком случае мы и будем дорожить жизнью, тогда-то мы и не станем отнимать ее у других, и особенно у себя: мы ведь тогда будем уверены, что жизни второй и дальнейшей не будет, мы тогда будем хранить ту жизнь, которую случайно волею темной и непо­нятной судьбы мы получили.

Но как ни кажется справедливым на первый взгляд такое рассуждение, опыт жизни, голос истории и наше соб­ственное сознание уверяют нас, что возобладавшее ныне в мире чисто-животное воззрение на человека, закрывающее от него небо и вечность, совершенно обезценивает жизнь человеческую, лишает ее смысла и основы, колеблет ее сверху донизу, приводит к ужасам убийств и самоубийств, приводит, наконец, принудительно к общему признанию, которое ныне все чаще среди нас слышится: так жить дальше нельзя! И наоборот, в жизни отдельного чело­века, в жизни целых обществ, если они глубоко и твердо верят в общее воскресение и будущую бессмертную жизнь, если они не устами только, не по привычке, не ради празд­ного слова, а искренно, вдумчиво и убежденно повторяют заключительныя слова нашего священного символа: «чаю вос­кресения мертвых и жизни будущего века», — не только не бывают, но и прямо невозможны такия настроения, которыя родят убийства и самоубийства.

В век самый жестокий и жестокий, в век, когда фи­лософия привела людей к отрицанию Бога и духовного мира, когда образованные люди смеялись над самою мыслью о бессмертии души, в век, когда языческая религия, которою питались духовно массы темного народа, не знающего философии, также ничего не говорила своим последователям о будущей жизни, когда даже в среде народа еврейского, имевшего религию богооткровенную, под влиянием тогдашней образованности явилась влиятельная партия саддукеев, глаго­лющих не быти воскресению мертвых,отрицавшая мир ду­ховный и загробное воздаяние, причем эта партия, ужасна сказать, в своих рядах видела и имела руководителями первосвященников и священниковИзраиля, — в этот именно век раздалось твердое, ясное и простое слово Спасителя, уверяющее нас во всеобщем воскресении, в возможности и неизбежности пакибытия.

Люди в то время настойчиво искали уверений в том, что далее земной жизни ничего не будет. Философы и поэты изощрялись в доказательствах этой мнимой истины, в сти­хах и песнях они издевались над теми, кто признавал Божество в мире, душу в человеке и жизнь за могилой. Люди хотели убить то, чего нельзя убить, — дух, его жизнь, его неистребимые запросы. Мыслители и писатели красноре­чиво доказывали, что страх создал богов, а невежество породило мысль о существовании души в человеке, и ея бу­дущей жизни. Надписи на могильных камнях язычников как бы щеголяют такого легкомысленною проповедью; зву­чали ли он грустью или насмешкою; писали ли их от имени умерших или от имени оставшихся живых, гру­стивших о потере и смерти любимых близких и друзей, — ­оне настойчиво говорили об одном, — об отрицании духа и вечности. «Мы были нечто, а теперь ничто; прохожий, ешь, пей, веселись, и ты непременно здесь будешь»; «из тьмы я пришел и в тьму возвратился»; «не существовал я до своего рождения, не существую и теперь»; «из ничего чело­век снова возвращается в ничто: от человека остается лишь одно пустое имя». Или читаем завщание умершего: «Говорю я моим друзьям: будьте веселы, пируйте, живите, потому что некогда вам придется все-таки умереть».

Вот философия язычества. Подумаешь, сколько жизнерадостности! Как эти люди любили жизнь! И уж не правы ли, в самом деле, некоторые современные писатели из мод­ных и распространенных, которые кричат о том, какое веселое мировоззрение было у язычников, и какое грустное настроение дало взамен его людям христианство… Но не спешите делать приговор!

Присмотримся к самой жизни языческих мудрецов, почитаем сочинения известных писателей, живших в то самое время. Что же, слышим ли мы гимны жизни, ви­дим ли, что ею дорожат? Напротив, слышим — вопль безотрадного отчаяния несется по всему миру, слышим призна­ния, что не стоит жить. «Дверь открыта из жизни, — в самоубийстве лучший исход», — пишет один. Другой, видный и влиятельный философ, рассуждает: «Видишь ли ты эту гору? Оттуда вниз головой — твое спасение. Видишь ли это дерево, — на нем повеситься — вот спасение. Видишь ли это море, реку, этот колодезь, — там на дне их живет твое счастье, там спасение от жизни».

Видно, не в радость была эта жизнь, когда от нея старались идти к смерти; видно, не высокой цены была эта кажущаяся и ныне многих соблазняющая жизнера­достность.

Пойдем же теперь на кладбище христиан первых ве­ков и почитаем нх надписи на камнях могильных. Вот некоторыя из них: «Ты — жив»; «мир духу твоему»; «почивай в мире»; «душа возвращена Христу»; «здесь Гор­диан из Галии, зарезанный за веру со всем своим се­мейством, почивай в мире; Феофила, служанка, поставила этот памятник».

Пред вами, как видите, иной мир, иныя жизненныя воззрения и отношения. Можно ли, имея такия воззрения, уби­вать другого, если все равно, я знаю, встречу его в загроб­ной жизни пред лицом Судии — Бога? Можно ли убивать себя, если я знаю, что духа и сознания убить невозможно, что уйти от себя нельзя? Какой безумец будет думать, что можно застрелить собственную тень, что идет со мною неразлучно?

Перенеситесь теперь мысленно к переживаемому вре­мени. Раздаются речи, обвиняющия христианство в том, что оно постоянно поставляет наше сознание пред образом мо­гилы. Слышим призывы возвратиться к веселой эллинской мысли и жизни, к жизнерадостному настроению. Слышим глумления и насмешки над теми, кто земное существование ставит в зависимость от какой-то небесной жизни. Обещает нам, наконец, социал-демократия, что «царство не­бесное мы здесь, на земле, создадим себе и без слез, и без муки»; обещают нам, что и рай непременно будет нашим достоянием на земле, стоит нам лишь послушать провозвестников новых общественных и государственных учений и попробовать осуществить на деле эти учения. Ка­ковы же результаты, каковы плоды такой мудрости, которую давно изобразил апостол словами: «будем есть и пить, завтра умрем»? Эта философия, годная для бессловесных, дала ли людям хотя бы животное, хотя доступное для бессловесных счастие?

В ответ узнаем с ужасом, что насчитывается шестьдесят тысяч самоубийств в год в одной Европе, что четыреста детей в возрасте до 14 лет кончают само­убийством только в одном округе одной Франции… В от­вет слышим и, увы, даже видим, как и чужая жизнь не ценится, как падают люди на улицах среди бела дня, во цвете лет, от руки наемных или добровольных пала­чей, слышим, что убийцы, кончая с жертвами, кончають вместе и с собою. Слышим, что во многих судах 3/4 всех дел составляют разбирательства об убийствах, поранениях и покушениях на убийство.

И, наконец, не раздается ли повсюду, при виде всех этих ужасов, как неудержимый вопль, горькое признание: так жить далее невозможно?!

Итак, вопрос о том, быть или не быть человеку по смерти, есть вопрос немаловажный. Вся жизнь человека, и личная и общественная, в своем глубочайшем основании зиждется и покоится на том или другом положительном или отрицательном решении этого вопроса. И вывод из нынешнего невыносимого положения один: укрепите веру. Но прежде сами укрепитесь в вере. Пойдем за Христом. Он ныне воскрешением Лазаря уверяет нас во всеобщем воскресении; Он бессмертную жизнь нам обещает воскресением Своим. Тогда верою в Бога и Его Промысл мы осмыслим и осветим всю нашу жизнь, и видно нам будет, что она — зреющий плод, поприще возрастания и вос­питания для Божией житницы. Растет плод; веют над ним ветры, проносятся и бури, идут дожди, сменяется зной и ненастье: плод созревает и укрепляется, а когда созреет, он сочный, ароматный сам оторвется от ветки и упадет в обладание человеку, исполнит свое предназна­чение, принесет свою пользу. Это — образ смерти естественной. Сорвите насильственно плод зеленым, недозревшим: он горький, он кислый, противный, — кому он нужен и кому полезен? Так и жизнь, насильственно прерванная в себе… Не об отдельных случаях мы говорим, они, как исключение, могут быть именно только случаями и след­ствием болезни. Мы разумеем всю совокупность жизни.

Здесь-то, в общей совокупности жизни, и нужно создать общее направление христианское, нужно веру христианскую сделать не личным только достоянием и не убеждением только ума, но деятельною силою и закваскою всей жизни.

И как эти свечи на ветвях, затеплится и засветит она на радость Творцу, на счастье человечеству. И как эта верба, что после зимы воспрянула первая к жизни, брыз­нула зеленью и знаменует победу над зимнею стужею, скоро грядущую весну, оживление мира, обновление природы, так и наша жизнь будет знамением победы, — победы над всеми силами зла, и тьмы, и неправды.

И вечная песнь победы взыграет в устах наших Господу и Христу, Победителю смерти.

Благословен грядый во имя Господне! Аминь.

Слово, сказанное в Николаевском соборе гор. Харбина, в Маньчжурии, за всенощ­ным бдением 5 апреля 1908 г.

Добавить комментарий

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *